Армен ДЖИГАРХАНЯН: амбиций у меня нет


Беседу вела Анастасия Саломеева

 

Брать интервью у Армена Джигарханяна и легко, и сложно одновременно. Легко — потому что если вы добились встречи с Арменом Борисовичем и сумели занять место в его плотном графике, то можно не сомневаться, что интересная и умная беседа вам обеспечена. Сложно — потому что любимец нескольких поколений российских зрителей, народный артист России, художественный руководитель собственного театра — человек мыслящий, эрудированный и неординарный, привыкший не только отвечать на вопросы, но и задавать их, а его эмоциональные, безапелляционные и порой даже парадоксальные суждения способны застать врасплох любого собеседника.

Армен Борисович, все ваши герои производят впечатление людей крайне страстных и эмоциональных. А вы сами в жизни такой же?

— Не скажу. Я ведь тоже зритель. Зритель — это тот, у кого есть проблема, и, даже иногда не осознавая ее, он идет в театр, чтобы как-то ее решить. Так и в церковь люди идут. Такие вещи нельзя раскрывать, это нарушение таинства.

Я вот очень люблю Роберта Де Ниро, но абсолютно не интересуюсь тем, женат ли он, здоров ли, болен ли. Более того, это знание мешает мне, потому что я хочу верить, что этот человек тождественен тому герою, которого он играет. Для чего американцы придумали Голливуд? Для того чтобы оградить артистов от зрителей. Чтобы публика поверила, что этот супергерой может с одним автоматом победить целую армию. А если зритель будет осознавать, что герой на самом деле обычный человек, то волшебство разрушится и зритель начнет сомневаться.

Наше искусство держится на таинстве. Я хочу верить, что вот этот Отелло так не любил ложь, что задушил эту Дездемону. А дальше мне уже не интересно — есть ли у этого Отелло жена и тому подобное… Дальше уже любопытство, которое не надо удовлетворять.

— У вас очень много работ и в кино, и в театре…

— Упрекаешь меня?

— Да нет, наоборот, хвалю. Только хочется знать, в чем секрет такой работоспособности?

— Вообще-то, я очень ленивый. Поверьте. Спать очень люблю. А когда знаю, что у меня вечером спектакль, весь день надеюсь на то, что его отменят. Но как только спектакль начинается — все меняется. Это уже в природе.

Меня потрясла одна история. Сам я, к сожалению, не был ее свидетелем. В Ленкоме ставили нашумевшую «Поминальную молитву». И, если помните, там на сцену выводили живую лошадь. Нашли такую лошадь, уже старенькую, репетировали с ней, приручали, все шло нормально. А на премьере произошло следующее. В сцене с лошадью полностью выключается свет, а потом прожектор направляется на животное. Зрители, увидев это, были потрясены красотой зрелища и за­аплодировали. И в тот момент лошадь начала кланяться. Сама! Оказалось, что она была цирковой. Вот так и мы, артисты.

— Что побудило вас, востребованного артиста, создать собственный театр? Сложно было перестраиваться из актера в руководителя творческого коллектива?

— Буду честен. То, что я стал руководителем театра, мое самое большое несчастье. Я по своей натуре клоун, скоморох. А здесь у меня в подчинении труппа, свой кабинет, прием с четырех до пяти… Все это мне не подходит. Более того, я до сих пор не могу научиться говорить с актерами как художественный руководитель. Я знаю, как разговаривать с ними как актер. Например, если актриса — моя партнерша по спектаклю, то я должен ей угождать и вне сцены, иначе как у нас что-то получится на спектакле? А тут приходится говорить с женщиной с позиции начальника.

Так что амбиций у меня нет. И стремления к власти тоже. И режиссером я быть не хочу. Повторяю: я клоун, до смерти клоун.

Как был создан театр? Учились у меня во ВГИКе студенты, хорошие, мы сработались, полюбили друг друга, чего-то добились. И вдруг мне стало страшно: вот-вот они окончат вуз и пойдут «на улицу», какие-то другие люди будут их учить как играть. Тут, наверное, решающую роль сыграло чувство папы или дедушки. Да и сейчас оно меня не оставляет. Кстати, у нас в театре нет артистов моего возраста. Не потому что я делаю это специально. Просто так складывается. Вот и не проходит у меня ощущение, что я «папа» своих актеров. Я умиляюсь, когда смотрю на них, когда на моих глазах они становятся более зрелыми, более взрослыми. Надеюсь, что я не очень заблуждаюсь в этом чувстве.

Кстати, это касается не только театра. Мне иногда звонят незнакомые люди и просят помочь их детям. Например, надо ребенка устроить в больницу, а родителям трудно: денег, влияния нет. Вот я и иду просить за чужого ребенка, обиваю пороги. Очевидно, что чувство папы и дедушки у меня до сих пор остается неудовлетворенным.

— А вы с детства хотели быть клоуном?

— Да. Я и сейчас хочу им быть. Думаю, это самый лучший способ говорить и быть услышанным. Обратите внимание: когда нам трудно быть убедительными, мы обязательно вспоминаем какой-нибудь анекдот. Вот позиция клоуна.

Кстати, это очень высокое и очень тяжелое искусство. Только кажется, что здесь все просто. Моя мама была очень мудрой женщиной. Когда она поняла, что я «заразился» и обязательно пойду в артисты, то рассказала мне одну прит-чу. Приходит к врачу человек и жалуется на свои расшатанные нервы. Тот говорит: «Я вам выпишу всевозможные лекарства и процедуры. Но советую вам сходить в цирк, где сейчас работает потрясающий клоун. Он-то вам точно поможет». А пациент отвечает: «Доктор, этот клоун — я».

— У меня сложилось впечатление, что вы мало вмешиваетесь в репертуарную политику своего театра. Это так?

— Почему? Потому что я не ставлю спектакли? Нет. На афише указана моя должность — художественный руководитель. И кроме «бешеной» зарплаты, которую я получаю за свою работу, она накладывает на меня колоссальную ответственность. Я отвечаю за все: за актеров и других сотрудников театра, за декорации, за гастроли… И за репертуар тоже, за каждую строчку в афише.

Вот сейчас я пришел в театр и встретил женщину с ребенком, они выходили с детского утренника, которые устраиваются у нас по выходным. Женщина говорит мне: «Армен Борисович! Какой у вас хороший театр, мы такое удовольствие получили! Но скажите своим артистам — пусть лучше читают текст. Текст сложный, а их совсем не слышно». Я расстроился и даже этой маме немного нагрубил. Очень уж меня задело, что актеры плохо читают. Собирался им разгон устроить.

А потом думаю: может, они хорошо играют и то, что актеров не слышно, входит в задачу? Я в театре уже 50 лет и за это время понял очень многое. В том числе и то, что иногда неудовольствие зрителя моей работой и есть результат нашей встречи. Вот ответьте на вопрос: «Зачем люди идут в театр?»

— Смотреть, слушать, сопереживать…

— Нет! В драматический театр люди идут в первую очередь смотреть! Слушают в опере. Сопереживают не только в театре. Сейчас мы репетируем пьесу одного очень хорошего автора и говорим актерам: «Не читайте текст, слова совсем неважны. Важно то, что зрители видят!» Ученые утверждают: наибольшее воздействие на человека оказывает то, что он видит. Через зрение воспринимается 65% действия и только 8% — через слух. Колоссальная разница!

— Неужели у вас никогда не возникало искушения попробовать себя в режиссуре?

— Для меня нет понятий актер и режиссер. Есть — люди театра. А театр очень похож на роддом. Там трудятся акушеры, анестезиологи, медсестры, санитарки… Все эти люди помогают родиться ребенку. То же самое происходит в театре. Мы помогаем родиться спектаклю, и не важно, кто какую задачу выполняет. Кстати, в старом театре не было понятия режиссер, был разводящий. Это тот, кто делал разводку спектакля по мизансценам.

— Но ведь тогда и режиссерского театра не было …

— Да. А сейчас выяснилось, что он, вообще-то, никому и не нужен. Я очень люблю музыку и общался со многими великими музыкантами. И как-то спросил у одного очень известного дирижера: «Что вы делаете за пультом? Показываете музыкантам, как надо играть?» Он мне ответил: «Вовсе нет. Любой средней руки оркестр может сыграть и без меня. Мы с музыкантами воздействуем друг на друга, и в результате этого рождается музыка». Так же и в театре. Прошу прощения за цинизм, но я считаю, что режиссура — несложная вещь. Любой хороший артист, активно поработав в театре лет пять, уже может ставить спектакли. Во всяком случае, хорошим разводящим он будет. А развести постановку по мизансценам — самое главное. Режиссер ведь не может научить артиста любить. Тот все равно будет любить на сцене так, как умеет. Есть старый актерский анекдот. В театре ставят «Как закалялась сталь». Финальная сцена. Режиссер говорит артисту, исполняющему роль Корчагина: «Ты любишь ее! Посмотри на нее влюбленными глазами, поедай ее взглядом!» А артист отвечает: «Петр Иванович, как я могу поедать ее взглядом?! Я же слепой!» «Ах да, я забыл», — отвечает режиссер. Вот тебе и вся режиссура.

— Вы работали со многими выдающимися режиссерами. Что они дали вам?

— Это очень серьезный вопрос. Даже боюсь на него отвечать. Я сейчас имею в виду не постановочную часть.

В зачатии ребенка мать и отец какие роли исполняют? Кто важнее? Мы никогда этого не определим. И в театре то же самое. Иногда ребенок бывает больше похож на маму, иногда — на папу. Иногда это рождает к нему еще большую любовь, а иногда — ненависть. Так же происходит с актерами и режиссерами.

Я действительно работал с великими режиссерами. Но что мы друг другу дали, не так уж просто выявить. Что-то происходило по обоюдному согласию, что-то рождалось из споров, бывали случаи, когда мы так и не смогли переспорить друг друга. Отношения режиссера и актера отнюдь не рождествен­ская история. Иногда люди помногу лет работают вместе, это очень напряженные и сложные отношения, но именно они и способствуют качеству.

Вообще, чем больше актер и режиссер не схожи между собой, чем больше каждый из них силен как личность, тем более странным будет результат их совместного труда.

— И интересным…

— Нет, интерес — это уже наше с вами, зрительское, отношение.

— В жизни актеров большую роль играет случай?

— Да, но не только актеров, а абсолютно всех. Вся наша жизнь — от самых нелепых и пустяковых вещей до самых серьезных — это «вдруг». Более того, все наши драмы и серьезные потери происходят потому, что, как бы мы все тщательно ни планировали, никто, даже самый великий стратег, не может просчитать вероятность этого «вдруг».

— Вы все время говорите о театре. Получается, что кино, благодаря которому вас все знают и любят, для вас вторично?

— Вовсе нет. Для актера нет разницы — снимается он в кино или же играет в театре. Другие здесь только технические вещи, но они нас мало касаются. Я даже думаю, что актеру полезно и интересно проверить себя и на сцене, и на экране. На моих глазах начали сниматься многие наши актеры. И я наблюдаю, как они меняются и в хорошую, и в не очень хорошую сторону.

— В профессиональном плане или в личном?

— Только в профессиональном. В личном — не разберешься. Видно, как иной теряет гибкость, а иной, наоборот, приобретает ее. Я очень люблю фразу Лоренса Оливье о том, что актерская профессия всегда связана с преодолением страха. Звучит странно, но очень точно. А от себя бы я добавил: и с преодолением комплексов. Это тоже есть.

Если артист занят серьезной работой, то, как правило, он человек неспокойный, нервный. Профессия наша тяжелая, и требует она очень многого. Ну, например, мы всегда хвалим людей за мужество, за стойкость в тяжелых ситуациях. А актер должен знать, каково быть в такой ситуации. Если завтра я буду играть короля Лира, то должен знать, каково это потерять дочь. Такие вещи нельзя постичь чисто теоретически. Близким людям артистов тоже приходится несладко. Например, актриса замужем, у нее с мужем есть личные секреты. И вдруг он приходит в театр и видит, что жена, играя, выдает какие-то их семейные тайны, нюансы супружеских отношений. Ведь и на сцене ты будешь любить так, как любишь в жизни.

— Вы очень любимы в народе, но, кажется, у вас совсем нет звездной болезни…

— Звездная болезнь — самая большая глупость на свете. Я просто очень люблю свою профессию, занимаюсь ею уже полвека, и, наверное, кроме нее, я больше ничего не знаю и не умею. Более того, все, что я узнал в этой жизни, любил и ненавидел, — все это благодаря моей профессии. Благодаря ей я смог лучше понять и окружающих меня людей, и людей вообще.

— Знаю, что, помимо актерской профессии, вы еще истово любите футбол.

— Не совсем так. Я вообще спорт люблю, особенно игровые и контактные виды. Очень люблю американский баскетбол. Это великое искусство. И хороший футбол тоже очень люблю, но его сейчас, к сожалению, мало.

— А спорт чем-то близок с театром и вообще с искусством?

— Так, как об этом сегодня говорят — тут коллектив-команда, там коллектив-команда, — нет. Я думаю, что сходство только в одном. Когда спортсмен играет по-настоящему, он находится на очень высоком уровне нервного напряжения. Так и в спектакле. Когда ты исполняешь тяжелую роль, занимаешься серьезной драматургией, то «затрачиваешься» полностью.

— А как снимать такое нервное напряжение?

— У каждого актера есть свои рецепты. Тут мы не найдем одного пирамидона на все головы. Кто-то 150 грамм коньяка выпивает после тяжелого спектакля, кто-то на некоторое время из города уезжает и про все забывает, кто-то спортом занимается…

— Мне кажется, что вам чтение очень помогает…

— Да. Я очень люблю читать и читаю много. А еще люблю наблюдать. Можно и по-другому сказать: удивляться люблю. Поэтому мне очень нравятся дети и животные. Взрослые же люди меня уже не удивляют, только раздражают. Глупости чересчур много.

Очень часто я вспоминаю одну прит­чу. По-моему, это самая великая прит­ча о людях. Художник искал натурщика для Иуды. Долго искал по базарам, ночлежкам, притонам и наконец нашел — один в один. Сговорился с человеком, начал его рисовать. Только после нескольких сеансов художник стал замечать, что «Иуда» как-то странно на него поглядывает. Спрашивает: «Почему вы на меня так смотрите?» Натурщик отвечает: «А вы не помните меня? Посмотрите внимательно. Вы же художник, должны помнить лица! Лет пять тому назад вы писали с меня Христа». Так, на мой взгляд, происходит с 99 из 100 людей.

Босс №05 2006 г.

Следите за нашими новостями в Telegram, ВКонтакте