Максим СУХАНОВ: я — перфекционист
Беседу вели Юрий Кузьмин и Анастасия Саломеева
Фото А. Лохова, В. Мясникова
Максим Суханов всегда стоял особняком среди российской актерской братии. Человек думающий, образованный, интеллигентный, умеющий слушать себя и прислушиваться к другим, равнодушный к внешнему блеску, он кажется абсолютно независимой фигурой в весьма зависимой актерской профессии. И только этой профессией его интересы отнюдь не ограничиваются.
— Максим, все ваши роли в кино очень яркие и запоминающиеся. Но почему вас не так часто можно видеть на экране, как хотелось бы?
— Спасибо, про роли — это очень приятно слышать. Тому, что я не часто появляюсь в новых фильмах, много причин. Во-первых, я люблю отбирать предложения. Причем большое значение имеет не только драматургический материал, но и компания людей, с которой мне предстоит встретиться на съемочной площадке. Это очень важно, поскольку в конечном счете довольно сильно влияет на результат.
Во-вторых, мне не так уж и часто предлагают сниматься в кино. По крайней мере не могу сказать, что завален предложениями. Сейчас у меня получается так: одна роль в кино в год-полтора. Это немного.
— Какой должна быть та идеальная команда, с которой вы станете работать?
— На этот вопрос довольно трудно ответить. Идеальный портрет я, наверное, не возьмусь вам описывать. Здесь должно быть сочетание многих факторов, в том числе психофизических и химических. Ведь в общении с человеком даже запахи имеют значение.
Конечно, мне должно быть комфортно с теми людьми. Это вовсе не значит, что я хочу во время съемок пребывать в состоянии полного и нерушимого покоя. Комфорт может быть и в спорах. Главное, чтобы они были по делу, чтобы в этих спорах действительно рождалось что-то новое и оно продвигало бы наш проект вперед.
Если же мы говорим о профессионализме, то тут мои требования к команде нехитрые, но очень ценные. Это дисциплинированность и компетентность.
— А что за материал может вас заинтересовать?
— Мне нравится работать с хорошей литературой, с хорошо прописанными диалогами и с хорошей историей, чтобы она была не просто в векторе мейнстрима, но и несла в себе нечто содержательное. Желательно, чтобы моя роль имела драматическое развитие, о каком бы жанре ни шла речь — комедии, драме, трагикомедии.
Хочется, чтобы материал побуждал меня к каким-то парадоксальным фантазиям на съемочной площадке, а они могут рождаться только на основе истинной драматургии и благодаря сотрудничеству с талантливым режиссером.
Я описал вам идеальный вариант, порой трудно достижимый. Но я перфекционист и стремлюсь к этому.
— И часто ваши стремления совпадают с реальной ситуацией?
— Редко. Но иногда совпадают отдельные элементы, что уже неплохо. А бывает и так: тебе кажется, что все очень хорошо, ты перестраховался по всем фронтам, и работа обещает быть очень интересной с творческой точки зрения, а в результате все получается совсем не так, как думалось. Это следствие того, что кино прежде всего режиссерское искусство.
— А театр разве не режиссерское?
— Не до такой степени, как кино. Конечно же, и в кино, и в театре все замыкается на режиссере. Тем не менее на театральных подмостках режиссер не столь всемогущ, нежели в кино. Он не в состоянии управлять всем тем, что происходит на сцене во время репетиций, и никак не может повлиять на дальнейшую жизнь своего творения.
В театре режиссер более несчастная фигура, поскольку после премьеры, сидя в зрительном зале или стоя за кулисами, он практически ничего не может изменить в спектакле. Бывает так, что постановка действительно хороша и имеет право претендовать на звание события в театральной жизни, но в какой-то момент на финишной прямой что-то меняется, и спектакль неожиданно проваливается. А режиссеру остается только наблюдать за катастрофой и переживать.
В этом кроется особенность театра. Это искусство сегодняшнего дня, тем театр прекрасен и тем же несчастен. Это живая, непосредственная энергия.
— Где вам больше нравится играть: в театре или в кино?
— Так нельзя ставить вопрос. Мне приходится больше работать в театре: десять месяцев в году, исключая два месяца отдыха, я на сцене. В кино же такой плотности графика добиться невозможно. Но если говорить о любви… я бы не стал расставлять приоритеты. Это совсем разные и ощущения, и удовольствия.
— В театре вы нашли своего режиссера — Владимира Мирзоева, с которым сделали множество блестящих спектаклей. А в кино?
— Тоже, наверное, нашел — того же Мирзоева. Мы с Володей вместе сделали несколько работ и в кино. Самая известная из них — полнометражный фильм «Знаки любви».
— Продолжать будете?
— Хотим. У нас есть идеи, есть интересный материал и, похоже, есть единомышленники в продюсерских кругах. Так что посмотрим. Кроме того, у нас есть один незавершенный проект — по роману Андрея Платонова «Котлован».
— Но разве можно экранизировать такое сложное литературное произведение, как «Котлован»?
— Можно. Мы нашли к «Котловану» ключик. Но картину, увы, не закончили, хотя и отсняли около 40 ее минут.
— А у вас не было искушения самому заняться режиссурой?
— Было. Но я не чувствую в себе достаточно оснований для этого. Режиссура — это, конечно, особенный талант.
Я понимаю, что, наверное, смог бы снять историю, «рассказать» ее. Но вот «дышать» этой историей так же свободно, как я «дышу», создавая что-то на сцене, у меня сейчас не получится. Время для этого либо еще не пришло, либо не придет вовсе.
Когда репетируешь, играешь спектакль, ты целиком и полностью опираешься на свое собственное «я», которое никогда не будет похоже ни на одно другое «я», и вместе с режиссером ты создаешь свой собственный язык — язык этого персонажа… Этому языку я и обучаю зрителя: кто-то быстро с ним знакомится и начинает сам говорить на нем, а кто-то так ничего и не понимает.
Примерно так же, я полагаю, происходит и у режиссера в его работе над материалом. Но в целом для меня внутреннее устройство режиссерского сознания — манящая загадка. Если я когда-нибудь смогу вплотную приблизиться и разобраться в ней, тогда, может быть, у меня получится снять свое кино.
— В процессе работы над ролью к вашему «я» не прибавляются новые «я» — ваших персонажей?
— Я бы по-другому описал данный процесс. Скорее мое «я» раскрывается новыми гранями, если есть для этого повод, конечно.
— Ваш Сирано в нашумевшем спектакле Владимира Мирзоева «Сирано де Бержерак» поразил всех. Такое ощущение, что эту роль вы очень долго ждали и что во многом воплощаете в Сирано себя…
— Не стал бы так говорить. Во-первых, я реалист, не грежу и тем более не жду в нетерпении заветного приглашения и предложения. Это было бы самоубийственно. А во-вторых, я никогда не проецирую сущность своих персонажей на реальную жизнь. Это чревато шизофренией.
Мне кажется, что актер или художник, если мы говорим об искусстве в широком смысле этого слова, работая над образом, является прежде всего диспетчером, человеком, связующим информацию прошлого, по большей части чувственную, с информацией настоящего и будущего. Тут большую роль играет восприимчивость и фантазия.
— Среди сыгранных вами персонажей два крупнейших политика прошлого — Ленин и Сталин. А вот современных политических деятелей что-то не видно. Их образы вас не привлекают?
— Современных политических деятелей мне и не предлагают играть. И честно говоря, я не встречал хорошей драматургии на эту тему. Что же касается деятелей прошлых лет, то, конечно, их легенды гораздо сильнее тех легенд, которые существуют ныне. С такими образами всегда интереснее иметь дело.
Мой Ленин в телеспектакле «Русская народная почта» — иронично-пародийный образ. Работая же над ролью Сталина в экранизации «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова, мне хотелось уйти от стереотипа восприятия этого образа, который существует в нашем сознании, от эдакого каменного человека. «Одомашнивать» Сталина было очень интересно. И вполне возможно, я попытаюсь сделать это где-нибудь еще.
— Говорят, что над образом Сталина актерам очень тяжело работать с психологической точки зрения. А вам как работалось?
— Мне не было тяжело. Трудность была только одна — не хватило репетиций с пластическим гримом. Но здесь моя ошибка: по собственному незнанию я не догадался, что этому надо уделять значительно больше времени, чем получилось в итоге. А что касается психологических моментов, то, повторюсь, мне было несложно и очень интересно.
— Многие актеры сетуют на то, что их возможности полностью не используются и что режиссеры видят их только в одном амплуа. Вам, кажется, это несвойственно.
— Мне грех жаловаться. К тому же я никогда не был склонен о чем-то жалеть и тем более, как я уже сказал, мечтать о ролях. Вполне возможно, когда придет время сделать анализ прожитой творческой жизни, я о чем-то и буду сожалеть. Но пока я к этому не склонен.
— Неужели в юности вы не мечтали даже о профессии актера?
— Никогда. В старших классах школы я скорее мечтал о том, чтобы во взрослой жизни у меня был ненормированный рабочий день (я очень не любил приходить куда-то к определенному часу и высиживать на одном месте положенное количество часов), и о том, чтобы меня постоянно окружал праздник. В Щукинское театральное училище я поступил, чтобы избежать призыва в армию и чтобы жить припеваючи — как мне тогда казалось, именно такой развеселой жизнью и жили актеры. Конечно, после того как я начал заниматься делом и включился в профессию, мое мироощущение сильно поменялось, а представления перевернулись на 180 градусов. Но я ни о чем не жалею. Юношеский максимализм — не лишнее для удовлетворения амбиций.
— И все же, есть роль, которую бы вы хотели сыграть, но пока она вам не встретилась?
— Нет, такой роли нет.
— А еще больше расширить свое амплуа вам не хотелось?
— Я всегда стремился к тому, чтобы разрушить стереотип амплуа. Мне кажется, неправильно загонять актеров в рамки строго определенных амплуа и жанров. Многополярная система создания образа всегда интереснее, нежели предписанная кем-то система табу.
— Вы табу вообще не приемлите?
— Смотря о чем идет речь. Если мы говорим о табуированной лексике, звучащей со сцены, то я, наоборот, такой запрет поддерживаю. Мне кажется, театр не в последнюю очередь создается благодаря хорошему вкусу и тонким энергиям. А нецензурная брань — это зашифрованный негативный и примитивный код. Это только на первый взгляд мат со сцены приближает персонажей к зрителям, делает их понятными и «своими». На самом деле это заблуждение. За таким упрощением уже и не разглядеть ничего. А драматургия и театр — это искусство обобщения, мастерство манипуляций с тайнами, фантазиями зрителей, внезапными озарениями и потрясениями. А какое потрясение можно испытать при звуках матерщины? Только отвращение.
— И тем не менее сегодня подобная лексика присутствует на театральных подмостках.
— Да. Но от меня вы вряд ли услышите такие слова на сцене.
— Режиссерам с вами легко работать или нет?
— Думаю, легко. Если я вижу, что режиссер мыслящий и талантливый человек, то с самого начала репетиций стараюсь быть с ним «белым листом», впитываю все, что он мне говорит. Естественно, по мере того как наша совместная работа продвигается вперед, у меня возникает масса вопросов, на которые режиссер обязан отвечать, иначе не будут складываться «кубики» роли.
— А партнерам по площадке с вами легко?
— А вы спросите. Я стараюсь.
— Любимые партнеры у вас есть?
— Их много. Выделить кого-то одного не возьмусь. Но Валентин Иосифович Гафт — точно. С Виктором Сухоруковым мне всегда прекрасно работалось, и с Сергеем Маковецким, и с Юлей Рутберг… Сейчас вот с Сашей Сириным играем в ленкомовском «Тартюфе», это спектакль Владимира Мирзоева. Мне кажется, тоже получается неплохо.
— Что значит для вас театр Вахтангова, где вы сыграли, наверное, свои лучшие спектакли?
— Многое. Я работаю в этом театре 20 с лишним лет. Был приглашен туда совсем молодым человеком. Здесь мне практически с самого начала доверялись большие и серьезные роли. Многие люди из этого театра стали для меня близкими.
— А есть в этом театре те, кого бы вы назвали своими учителями?
— Конечно. Это режиссер Владимир Владимирович Иванов, он был моим педагогом еще в Щукинском училище. Введение меня в профессию — его заслуга. Я ему за это очень благодарен.
Еще покойная Лариса Алексеевна Пашкова, с которой я был дружен и с которой еще в училище делал отрывки. Очень талантливая актриса, хороший педагог и редкий человек.
— Себя в качестве педагога вы не хотели бы попробовать?
— Этой работе нужно уделять очень много времени. И если я решусь ей заниматься, придется кардинально пересмотреть свой график.
Кроме того, если бы я взялся за преподавание, то, наверное, сразу бы набирал и курс студентов, и тех педагогов, которые будут с ними работать и подберут к студентам ключи. Мне кажется, другая форма не просто неинтересна, но и безнадежна.
— Знаем, что в вашей творческой жизни есть не только театр и кино, но еще и музыка, литература…
— Литературе я сегодня уделяю внимание лишь как читатель, сам писать давно уж не берусь. Когда у меня возникают паузы в работе, будучи на отдыхе, я много читаю. В Москве, прямо скажем, не очень-то удается почитать в свое удовольствие. Из самого последнего — прочитал роман своей жены Этери Чаландзия «Архитектор снов». Остался под большим впечатлением.
А музыка… Увлечение музыкой у меня было всегда, но я бы не решился назвать этот интерес профессиональным. Музыке нужно уделять много времени и очень серьезно ею заниматься. У меня, к сожалению, сейчас так не получается. Хотя желание посвятить себя музыке меня не покидает. Если я ему уступлю, то, наверное, от чего-то еще придется отказаться.
— В 2003 году вы дебютировали как продюсер. Расскажите, пожалуйста, об этом.
— У меня не очень большой продюсерский опыт. Идея заняться этим делом принадлежит моему другу Александру Самойленко, который привлек к продюсированию и меня. Мне его замысел показался очень интересным, и я принял в деле посильное участие. Вместе мы создали две работы для телевидения: четырехсерийный фильм «Дни ангела» и двухсерийную «Посылку с Марса». Зрителям и критикам они, кажется, понравились. Нам тоже.
Босс №03 2007 г.
