Валерий БАРИНОВ: приобретения нового времени
Этого замечательного артиста Малого театра массовый зритель узнал лишь после памятных «Петербургских тайн», любимого народом сериала.
— Cкажите, Валерий Александрович, не обидно, что славу вам, артисту, ценимому избранной публикой, принесли сериалы «Досье детектива Дубровского», «След оборотня», те же «Тайны», а из последних — «Русское», «Грехи отцов», «Веревка из песка»?..
— Что же делать, многим моим коллегам по театральному цеху популярность тоже принесли телесериалы. А раньше и обиду чувствовал, и даже боль, но все давно прошло, осталось где-то в юности. Я всегда готов был тягаться с любым артистом: если не всякого смогу переиграть, то компании не испорчу. Это моя профессиональная гордость. Сейчас работать становится труднее. Никогда не думал, что у моих сил есть предел. Очень много играю. Роли огромные, сложные, с тяжелой психологической нагрузкой.
— Ваш гробовщик Яков Бронза из «Скрипки Ротшильда» в постановке МТЮЗа стал откровением не только для нашего зрителя. Вам удалось задеть за живое и американцев — премьера этого спектакля по рассказу Чехова состоялась в Йельском репертуарном театре. В связи с этим хотелось бы узнать ваше отношение к контрактной системе.
— Появилась возможность идти туда, где тебе интересно, встречаться с тем режиссером, которого любишь, — это удачное приобретение нового времени. Раньше так было в кино: ты встречался с артистами других театров, собирался какой-то свой коллектив. А сейчас кино, к сожалению, редкость. Сам я называю своих коллег-актеров бойцами невидимого фронта. Где-то мы снимаемся, но никто, кроме участников фестивалей, наш труд не видит. Прокат? Просто смешно, сами знаете, что русских фильмов на экране нет.
— Когда вы состоялись как киноактер?
— Думаю, в фильме режиссера Леонида Головни «Вишневый омут» по замечательному роману Михаила Алексеева. Фильм сделали в двух сериях, но прокат закапризничал, и пришлось выкраивать «одноразовый» фильм. Мало кто из критиков заметил эту ленту, и понятно: был 1981 год. На одной встрече со зрителями кто-то меня спросил: «А про что картина-то?» Я отвечаю: «Про русских». «А кто такие русские?» — задают вопрос. «Русские, — говорю, — которые не пустили татар в Европу, а потом фашизм — в Азию. Про это мы фильм и снимали».
У меня там герой начинает молодым сельским парнем, а заканчивает стариком. Те первоначальные две серии были очень национальными, глубокими, сильными. Картина что-то во мне перевернула. В самом себе — как актере.
— Есть ли для вас такой образ — Россия?
— Мне выпала радость много читать на радио. Куприна, Ивана Шмелева, Бунина — «Суходол», «Иду» и «Личарду». Бунин был орловским жителем. Он рассказывает про Суходол, а мне видится свое детство. Никогда ни в какой усадьбе не живал, рос в рядовой орловской деревеньке, но вот это обаяние запахов, раздольной степи, грибного леса пронизывает сердце. Это и есть Россия.
Но сколько себя помню, всегда мечтал жить в Москве. Парнишкой чуть ли не каждый день бегал на вокзал провожать идущие в Москву с юга поезда. Гасил всеми силами желание вспрыгнуть на подножку проходящего мимо состава. Москва с детства занимала мое воображение. Страстно желал подрасти и поскорее вырваться из губительных, как мне тогда казалось, оков душной патриархальной провинции на столичный простор.
— А когда цель была достигнута…
— Если честно, то воспринял как достойную меня данность.
— Но вы же, по всем актерским справочникам, начинали в Александринке. Каким же образом в вашу жизнь вошел Питер?
— Лишь за год до окончания Школы-студии при МХАТ решил взглянуть на былую славу Российской империи. В ту пору я был влюблен, собирался жениться. А родственники моей невесты жили в Ленинграде. Вот мы и отправились туда на зимние каникулы.
Помнится, сели мы на трамвай номер три, который шел от Сенной площади мимо Летнего сада. Зимнее солнце в зените. На небе ни облачка. И когда выехали на Кировский, теперь Троицкий, мост, мне впервые открылась стрелка Васильевского острова. В медово-прозрачных солнечных струях. Мы миновали Ростральные колонны, Эрмитаж. Вдали посверкивал силуэт Петропавловской крепости… Я сказал самому себе: «Хочу здесь жить!»
Так и случилось. Спустя год я показывался сразу в нескольких ленинградских театрах. В Александринке в то время блистали Толубеев, Симонов, Горбачев, Фрейндлих. И я остановил свой выбор на этом красивейшем храме российского драматического искусства.
— «Хочу жить в Москве, хочу в Ленинграде»… Вам всегда с такой легкостью доставались желанные подарки судьбы?
— Как бы не так! За все приходилось платить сполна. Везде и всегда. Петербург в этом плане не знает себе равных. Он ломал меня, ранил душу. А когда уже не хватало сил бороться, вдруг приоткрывал источник возрождения…
Моя семейная идиллия в Ленинграде длилась чуть больше дня. Мне было 22 года, и я едва ли не в одночасье остался один в незнакомом городе. Правда, театр меня принял. Поселился в коммуналке, соседкой оказалась милейшая женщина Александра Силантьевна, коренная ленинградка. Мы подружились, но в душе с каждым прожитым днем росло чувство безысходности.
Я не мог его преодолеть. Не мог жить в этом царственно прекрасном городе. До боли в скулах раздражала прямолинейная идеальность питерских улиц, холодный размах его площадей, изощренное совершенство всевозможных архитектурных стилей.