Сергей СОЛОВЬЕВ: весь вопрос в способе жизни
Беседу вела Валентина СЕРИКОВА
Его фильмы «Сто дней после детства», «Чужая, Белая и Рябой», «Асса», «Черная роза…» вошли в коллекцию лучших отечественных фильмов и сделали Сергея Соловьева мэтром современной режиссуры. Свежесть дара, острый, пристальный взгляд на происходящее остаются неизменными и в новых картинах этого режиссера.
— Сергей Александрович, вы снимаете кино для себя или для зрителя? Скажем, ваш недавний фильм по Чехову «О любви» драматичен по настроению. Вы делитесь внутренней тревогой с другими или фиксируете свое состояние?
— Фильм полностью отвечает моему внутреннему мироощущению и больше ничему. Но кинематограф предполагает зрителя, поэтому ты хочешь не хочешь, но настраиваешься на некие коррекции. Дело в том, что отдельная личность, которая занимается искусством, и природа массовых зрелищ всегда находятся в противоречии. На «вилке» часто происходит нечто интересное. Так выстроилась, например, «Асса».
Но иногда случаются вещи губительные. Бывает, замысел невозможно и не нужно адаптировать к массовому зрителю. Когда ты пытаешься это сделать, подходишь к краю, за которым пошлость. Такой опыт у меня был с фильмом «Мелодии белой ночи». Но поскольку в последние годы прокат отечественных фильмов отсутствует, то отсутствует и массовый зритель, а с ним и необходимость что-либо корректировать. В существующих общественных условиях наши фильмы смотрят или по телевизору, или на международных фестивалях. Но и эту гипотетическую публику я взял и сбросил со счета, сделав картину, как считал нужным. Так, как если бы я снимал ее для себя и самых близких мне людей. Потом мне говорили, что у нее большой зрительский потенциал. Может быть, поскольку она суперзвездная — играют замечательные актеры, чувствующие себя в своей стихии. Но это уже последствие жизни фильма среди людей. А так — первый раз я снял картину сам для себя.
— Когда вы писали сценарий, то уже знали, что роли будут играть Збруев, Друбич, Абдулов?
— Конечно, я, когда пишу сценарий, всегда представляю, кто будет играть, на 80—90%.
— Тем более они у вас не раз снимались, и вы, наверное, помимо совместного творчества, связаны и личной дружбой.
— Я вам скажу, что эти самые «мотивы личной дружбы» часто бывают сильно преувеличены. О режиссерской профессии ходит легенда: мол, что хочу, то и ворочу, отчего бы, допустим, взять и не снять друга. Но нет — не получается. Говорят, актер — зависимая профессия. Но и сам режиссер находится просто в жесточайшей зависимости от диктата сценария и не может своевольничать.
Помню свой первый в этом смысле урок на картине «Егор Булычев и другие», где играл выдающийся актер Михаил Александрович Ульянов. Мы с ним сразу сошлись в работе, хотя он был взрослым человеком со всеми мыслимыми и немыслимыми наградами, лауреат и герой, а мне исполнилось 25 лет. Съемки закончились, и мы договорились с Ульяновым и дальше работать вместе. Тем не менее следующую роль я ему смог предложить только через 25 лет в фильме «Дом под звездным небом». Хотя все эти годы я очень хотел работать с Михаилом Александровичем…
— Должно быть, прав Гете, сказавший: «Свободен первый шаг, но мы рабы второго»…
— Если бы этот первый шаг можно было как-то по-бухгалтерски просчитать… А он почти всегда шальной, неизвестно откуда берется. У меня ни разу не возникало расчетливого замысла, который к чему-то должен бы был меня привести. Все происходит по неизвестным причинам, каким-то странным мотивам, влетевшим в голову, они там селятся и почему-то требуют дальнейшего проживания.
— Почему вы сами пишете сценарии? Чужие идеи не увлекают или просто нет сценариста, совпадающего с вашим внутренним почерком?
— В молодости я не имел никаких писательских амбиций. Наоборот, я дружил с замечательными, первоклассными сценаристами и всячески их обхаживал. Очень дружил с Геннадием Шпаликовым, с Женей Григорьевым. Сначала мы с Геной пробовали вместе писать сценарий, и эти попытки вылились в четырехлетнее интенсивнейшее веселое пьянство; и оно как материал для сознания до сих пор меня во многом питает, но тогда ни строчки не появилось. Затем мы еще года два очень весело пили с Женей Григорьевым, который предложил мне осуществить замечательный замысел — «Евгений Онегин», перенесенный в современную жизнь. Потом понял, что или попаду в Кащенко, или пора заканчивать такого рода сценарные эксперименты. И я очень серьезно и долго учился писать сценарии. По-моему, года три сочинял первые десять страниц сценария «Спасатель». Просто не получалось преодолеть какой-то рубеж. Но в конце концов написал и сейчас, могу сказать, четко и быстро все делаю. Сценарий «Чужая, Белая и Рябой» (его экранизация, кстати, оказалась тяжелейшей) я начал в воскресенье в десять утра и закончил часа в три ночи. Это уже профессионализм.
— Многие ваши картины, начиная с того же «Спасателя» и «Ста дней после детства» до последних работ «Нежный возраст» и «О любви», рассказывают о любви молодой. Ваше представление о ней с возрастом не меняется?
— Нет, абсолютно не меняется. Но на самом деле я очень плохо разбираюсь в понятии возраста и уж совсем не могу ничего вам рассказать об «эволюции юного сознания в сторону зрелого». Наверное, это связано со способом жизни и общения. Я заметил: сильно стареют люди, живущие общением только внутри своих возрастных групп. А круг моих дружеских привязанностей и симпатий, начиная от 80-летнего Исаака Шварца и кончая 20-летними ребятами, моими студентами из ВГИКа, как вы понимаете, чрезвычайно многообразен. И поскольку в педагогике у меня тоже нет стереотипов, я в основном учусь учить. Иногда моя учеба носит несколько вурдалакский характер.
— То есть интерес к молодому племени отнюдь не праздный?
— Когда-то Ромм у нас на курсе говорил: «Ваше появление в моей жизни столь же важно, как мое в вашей». Тогда я думал, что это просто красивая формула. Оказывается, чистая правда. Когда в 40 лет я начал снимать «Ассу» и сошелся со знаменитой андеграундной тусовкой, в газетах даже писали, что вот старый дурак Соловьев собрал себе компанию модных щенков. Он в них, по сути, ничего не понимает, а они в свою очередь ничего не понимают в нем, но тем не менее все делают вид, что занимаются чем-то вместе… А сейчас многие из того «юного андеграунда» уже такие безнадежные старики, что с ними даже трудно разговаривать. Все это действительно вопросы способа жизни, а не возраста.
— Если уж говорить об архетипах, то скажите, насколько в вашей семейной жизни понятия «семья» и «любовь» совпадали?
— Я был трижды женат, и понятия «любовь» и «семья» для меня совпадали всегда. Но ни разу у меня не совпал вопрос любви и семьи как хрестоматийного способа совместной жизни и ведения совместного хозяйства, как говорят в суде. Вот эта бодяга не получалась. Ведение совместного хозяйства и расширение материальной базы изначально носили какой-то несерьезный характер. И не только я, но и все мои жены не могли серьезно к этому относиться. У меня со всеми ними прекрасные отношения. А самая крепкая семья — последняя, потому что мы с Таней (актриса Татьяна Друбич. — Ред.) почти сразу стали жить в разных местах.
— В этой свободной семейной конфигурации проблем отцов и детей не возникало?
— Никогда ничего такого не было, потому что дочка Аня всегда находилась рядом. Вот говорят: ребенок не должен воспитываться без отца. Это как без отца? Что за бред? Для этого отец должен быть уж совсем безобразным. Или мамаша — какой-то невероятной оторвой. А если они нормальные люди, ребенок никогда не останется без отца или без матери, потому что у него по определению есть родители. И Аня всегда все правильно понимала. Ее поколение совсем другое, она уже «человек мира», и дело не только в свободном знании двух языков… Сейчас она живет и учится в Мюнхене, в Высшей музыкальной школе, наверное, будет пианисткой. Отечественная музыкальная школа, увы, частично развалилась, и очень хороший педагог сказал ей: «Анечка, это грустно, но нужно ехать учиться туда».
— А вы в каком возрасте покинули родимый город Кемь?
— В годовалом, по-моему. Отец был военным, и его по службе перевели в Пхеньян, где я прожил до пяти лет. Все мое нежное детство прошло там. Мой отец в компании коллег занимался тогда внедрением Ким Ир Сена, а Ким Чен Ир даже может быть назван приятелем моего детства. Что вы смеетесь? Правда, правда. А в 1949 году мы приехали в Ленинград.
— Где в школьные годы даже в БДТ играли. Как попали на прославленную сцену?
— Да, в общем, дуриком. Я стал выигрывать какие-то школьные конкурсы, читая «Стихи о советском паспорте». Замечательный режиссер Ленинградской студии телевидения Алексей Александрович Рессер, где-то услышав это чтение и увидев мои закатившиеся в экстазе глаза, решил поручить мне вести тележурнал «Юный пионер». Я в некотором роде был просто пионерской Митковой того времени, каждый выходной в 12 часов говорил юному народонаселению Питера: «Здравствуйте, дорогие ребята!» Так вот, когда я служил «Митковой», меня обнаружил в телевизоре Игорь Владимиров, который был тогда очередным режиссером у Товстоногова. А они ставили пьесу «Дали необъятные» Николая Вирты, где была большая роль для мальчика.
Моим дипломом, между прочим, был спектакль, а не картина. Сегодня в Москве идут мои «Дядя Ваня» в Малом театре и «Чайка» на Таганке. Причем уже много лет.
— На стенах вашего кабинета много фотографий… Вот и Друбич, молодая и прекрасная…
— Снимок времен ее проб на роль Полины Виардо. Сейчас я думаю, начнись жизнь сначала, неизвестно еще, что бы я выбрал в качестве основной профессии — театр, фотографию или кино. Кино все-таки очень тяжелый, изнурительный физический труд. А в театре и в фотографии есть моменты, когда чувствуешь себя вольным художником. Лет десять я снимал по всем странам мира портреты стен — без людей. Сначала «Сменой», потом перешел на Nikon, потом на Canon и даже на цифровые камеры. Люди, которые случайно попадали в кадр, меня просто раздражали, мешали видеть главное — стены, их немую историю. Это исключительно красиво.
— С какими театрами сейчас связана ваша работа?
— Когда я прихожу в разные модные театры и вижу вместо сцен глухие черные коробки, тут же встаю и ухожу. У меня другое представление о театре — как о некой фантасмагорической магии. Мне кажется, что зал Большого драматического театра, с золотом, серебром, — правильный зал. Поэтому на сегодняшний день меня интересуют не театральные коллективы, а сценическое пространство и залы. И я нашел площадку, отвечающую моим представлениям, — Театр Российской армии, где гениальная сцена и можно делать все что хочешь.
— Кстати, Татьяна Друбич как театральная актриса дебютировала в вашей постановке в Малом театре, куда вы ее, надо понимать, сосватали. А в Малом, говорят, в высшей степени не любят начинающих…
— Мне тоже говорили: «Смотри, осторожнее, там способны в карман стекла насыпать…» Но более профессионального театра, чем Малый, я не видел в своей жизни. Это поразительно отлаженный и сохраненный театральный механизм, начиная с культуры репетиционного зала. Там всегда рядом сидит суфлер и фиксирует мельчайшие изменения или сокращения текста, у тебя обязательно есть ассистент и помреж, а к началу репетиции все стоит на своих местах и лежит тот реквизит, который нужен.
Когда, например, выяснилось, что Таню в зале не слышно, потому что нет микрофонов, труппа, вместо того чтобы, по легенде, тут же затоптать дебютантку, учила ее говорить, поворачивая голову в те точки зала, где идеально все слышно. Так что рассказы об ужасах Малого театра — сказки, а все тяжелейшие театральные истории, мне кажется, происходят как раз в «либерально-демократических» театрах. Вот там «могут ухо отъесть».
— Лучше поговорить о чем-то более съедобном. Ваша мама ведь руководила известным ленинградским рестораном «Чайка»?
— Я почти не бывал у мамы на работе. Обедать там не любил. «Вкусным» она меня кормила дома. У нас в семье свои представления о «вкусном», потому что мы все из поморов. Бабушка и мама родом из Архангельска. Кемь, где я родился, тоже поморская земля. От нашего дома в Кеми до Соловков всего 10 км по прямой через Белое море. Вы когда-нибудь пробовали треску в молоке?
— Не приходилось.
— А это одно из самых моих любимых блюд. И я очень жалел маму, которая днем на работе ела какую-нибудь отвратительную жирную пожарскую котлету.
— А на службе у отца ваше мальчишеское любопытство что-то привлекало? Он же после Кореи стал генеральным директором «Интуриста»…
— Да, поскольку его знали в спецслужбах, а это все-таки круг определенный… Отец был полковником и очень способным человеком, во всяком случае, операция по внедрению Ким Ир Сена прошла, как мы знаем, с успехом. И когда его назначили одним из руководителей ленинградского «Интуриста», в этом тоже было признание его заслуг как талантливого и умного работника спецслужб. К сожалению, уже почти никого не осталось из людей, которые еще недавно подбегали ко мне в «Европейской» или «Астории» и говорили: «Здравствуй!» А почему? Тогда в квартирах почти не было ванных и все толпой ходили в баню; на лестнице стояла очень длинная очередь, и в ней разговаривали о жизни. У отца не хватало времени там стоять, и он водил меня в «Асторию» или «Европейскую», чтобы параллельно заниматься делами.
— С кем из питерцев вы сохранили близкие отношения?
— С кем они были, с теми и есть. Я десять лет сидел за одной партой с Левой Додиным, у нас остались самые лучшие отношения. С Кириллом Лавровым мы очень радуемся встречам, замечательные отношения с Борей Гребенщиковым, с Сережей Бугаевым — Африкой.
— Среди ваших друзей, кроме Гребенщикова, есть еще один интересный буддист — Ричард Гир. Вы с ним эту тему обсуждали или она из разряда сугубо личных?
— Мы много беседовали и на эту тему. Я довольно часто гостил в его загородном доме в Коннектикуте с комнатой для медитаций и как-то попросил его: «Дай поподглядываю». И он разрешил. Ричард исключительно умный и образованный человек. Занявшись вопросом, естественным для всякого думающего человека, — зачем и до каких пор ты здесь? — он многое перебрал и остановился на буддизме в силу абсолютной убедительности для себя именно этой системы. А Ричард, если уж на чем-то останавливается, становится необыкновенно последовательным. Пройдя определенный путь, он пришел к выводу, что буддизм есть сердцевинная суть человеческой жизни, человеческого будущего и существования в мире. Дальше все мешающее надо отсеивать.
— Вы сейчас заняты незавершенным когда-то проектом «Анна Каренина». Долго ждали продолжения?
— На самом деле у меня множество нереализованных проектов… А «Анну Каренину» я сейчас возобновил на Первом канале. Это будет кинофильм и пятисерийный вариант для телевидения. Анну играет Таня, Олег Янковский — Каренина, Сергей Безруков — Вронского, Саша Абдулов — Стиву Облонского. Опять врубаться в «Анну Каренину» — безумный поступок. Будь я расчетливым человеком, сильно бы подумал перед тем, как браться за нее вновь. Такую махину подымать с сегодняшним кинопроизводством при полном торжестве нашей поганой рыночной экономики — страшное дело! Когда у Михаила Ильича Ромма спрашивали о самом главном качестве режиссера, он отвечал: «Физическое здоровье».
— А как вы себе отвечаете на «естественный для всякого думающего человека вопрос», который обозначили, рассказывая о Гире?
— Ответить на этот вопрос невозможно, но он стоит передо мной с самого начала. Я вам скажу так: других вопросов на самом деле нет.